Махтумкули биография на русском языке. Переводы на русский язык

МАХТУМКУЛИ ФРАГИ

Махтумкули Фраги
(1727 или 1733 - около 1783)

ДИНА НЕМИРОВСКАЯ

МАХТУМКУЛИ ФРАГИ – ТУРКМЕНИИ УСТА

Несколько столетий отделяет нас от того времени, когда жил и творил великий поэт, преобразователь туркменского литературного языка Махтумкули. Он родился и вырос на берегу реки Атрек в местечке Хаджи-Говшан. Отец Махтумкули, Давлет-мамед Азади, был очень образованным человеком и оказал большое внимание на формирование духовного облика своего сына. Махтумкули окончил сначала мектебе в родном селении, а затем медресе Ширгази-хана в Хиве. О годах учения в медресе он напишет в одном из стихотворений: «Тобой воспитаный, тобою просвещён… / Живительным дождем была мне мудрость книг…».

Великий поэт, мыслитель и просветитель Махтумкули Фраги, чьё имя для туркмен так же дорого, как для русских имя Александра Пушкина, не раз приезжал в Астрахань и подолгу жил в селе Фунтово. Здесь Махтумкули писал свои стихи, которые народ заучивал наизусть, передавал из рода в род. Первый сборник его стихов был опубликован в Астрахани в 1912 году.
В зрелом возрасте поэт избрал себе псевдоним Фраги (разлучённый). В конце каждого стихотворения он помещал этот псевдоним, иногда подлинное имя, словно обращаясь к самому себе. Это было в традиции поэзии его времени.

Учился в мектебе (сельской школе), где преподавал его отец. Махтумкули ещё в детстве начал читать по-персидски и по-арабски, чему немало способствовала домашняя библиотека, собранная отцом. Также в детстве Махтумкули приобщился к ремёслам - шорному, кузнечному и ювелирному.

В 1753 году Махтумкули учился один год в медресе при гробнице святого Идрис-Баба в Кизил-Аяке на Амударье в Бухарском ханстве.

В 1754 году Махтумкули отправился в Бухару, где поступил в знаменитое медресе Кокельташ, где также проучился один год. Там он подружился с туркменом из Сирии по имени Нури-Казым ибн Бахар, высокообразованным человеком, носившим духовный титулмавлана.

Вместе с Нури-Казымом Махтумкули отправился путешествовать по территориям нынешних Узбекистана, Казахстана, Таджикистана, пересекли Афганистан и добрались до северной Индии.

В 1757 году оба прибыли в Хиву, крупный центр образования со множеством медресе. Здесь Махтумкули поступил в медресе, построенное ханом Ширгази в 1713 году. Здесь обучались выходцы из семей, особо отмеченных ханской милостью. Здесь он завершил курс обучения, начатый в двух предыдущих медресе.

В 1760 году умер отец Махтумкули, и поэт вернулся на родину. Девушку по имени Менгли, которую он любил, выдали замуж за другого человека, семья которого смогла заплатить требуемый калым. Любовь к Менгли он пронёс через всю жизнь - ей посвящено много стихов.

Ещё одним ударом была гибель двух старших братьев, которые были участниками посольства к могущественному властителю Ахмед-шаху - они попали в плен.

Тоска по братьям нашла отражение во многих стихах.

Вернувшись домой, Махтумкули женился. Он очень любил двух своих сыновей, Сары и Ибраима; но мальчики умерли, когда одному было двенадцать, а другому - семь лет.

После 1760 года и до смерти Махтумкули совершил путешествие на полуостров Мангышлак, в Астрахань, по территории нынешнего Азербайджана и странам Ближнего Востока.

Махтумкули Фраги в значительной мере изменил туркменский поэтический язык, сблизив его с народной речью. Он также отказался от арабо-персидской метрики, традиционной для туркменской литературы, заменил её силлабической системой.

На торжества по случаю открытия памятника Махтумкули Фраги в Астрахани пригласили потомка поэта из Ирана. Ныне памятник установлен в сквере напротив Астраханского государственного университета. Высота его — свыше шести метров, на его отливку пошло четыре тонны бронзы. Это — подарок президента Туркменистана Гурбангулы Бердымухамедова к 450-летию Астрахани.

Многое о жизни поэта можно узнать из его стихов, точной биографии Махтумкули нет. После окончания медресе Махтумкули вернулся в родное селение и начал преподавать в мектебе. Неразрывная связь с народом, с его жизнью была благодарной почвой, на которой выросла поэзия Махтумкули. Он слагает стихи о родной природе, о трудолюбивом туркменском народе. Махтумкули много времени тратил на самообразование, изучая историю, искусство стран Востока. Став известным поэтом он много путешествовал по Ирану, Афганистану и другим странам Востока. Поэтическое наследие Махтумкули состовляют в основном песни, написанные в древней народной форме. В его песнях отображена героическая тематика, легенды и предания туркменского народа. Немаловажное значение в его творчестве занимает любовная лирика («Возлюбленная», «Две луны», «Приди на свиданье»). В юные годы Махтумкули влюбился в девушку Менгли, но ее родня выдала ее замуж за другого. Поэт женился на некой Ак-кыз, но семейная жизнь не принесла ему счастья.

В раннем детстве умерли сыновья поэта Сары и Ибрагим. В его стихах стали пояляться грустные строки. В философских песнях Махтумкули звучит тема бренности мира, краткости и непостоянстве человеческой жизни. Умер поэт в 1782 году и был похоронен рядом с отцом. Поэзия народного поэта и в наши дни потрясает своей глубиной, лиричностью, патриотизмом, она близка и понятна и нам, живущим в XXI веке: «Расступятся горные кряжи земли. / Потомкам запомнится Махтумкули: / Поистине, стал он устами Туркмении».

ИЗ ПОЭТИЧЕСКОГО НАСЛЕДИЯ МАХТУМКУЛИ ФРАГИ

Не пристало

(пер. Ю. Валича)

Ханского сына из пышных шатров
В хлев на обед приглашать не пристало.
В поле пастух выгоняет коров,
Войско ему снаряжать не пристало.

Мудрый совет помогает везде.
Другу достойный поможет в беде.
Что ты ответишь на Страшном суде?
Мудрых о том вопрошать не пристало.

Доблестный перед грозой не дрожит.
Станет героем не каждый джигит.
Пятится рак. От ползет — не бежит.
Дом свой родной забывать не пристало.

Знай — благотворно познанья вино, —
Мертвым сулить исцеленье смешно.
Ворону жить семь столетий дано.
Времени ход нарушать не пристало.

Не побоишься тернистых дорог —
Двери отворятся в горний чертог.
Рекам, что слились в единый поток,
Мертвых пустынь орошать не пристало.

Сердце Фраги, ты сегодня в огне:
Павшие в битвах привиделись мне.
Горькую тризну в печальной стране
Песней надежд оглашать не пристало.

Горы в тумане

(пер. А Тарковского)

Вершины гор в тумане млечном,
Они нам не видны зимой.
Не следует о муже встречном
Судить по внешности одной.

Тот прочь ушел, другой садится.
Над недостойным люд глумится.
Огонь любовный разгорится —
Таится тот, кричит иной.

А предо мною на просторе
Моих надежд играло море!..
Джигит и в нищете и в горе
Идет дорогою прямой.

Но если рок вам сердце точит,
Над вами зря Лукман хлопочет.
Луна вернуть напрасно хочет
Товар, закупленный Землей.

Стесняет буйного одежда.
Пленен пороками невежда.
Трусливого живит надежда
За крепкой спрятаться стеной.

Стою с поникшей головою:
Что сделал мой язык со мною?
Но только трус не рвется к бою,
Чтоб лечь костьми за край родной.

И кто Махтумкули осудит
За то, что он не позабудет,
Что правде слово дал и будет
До гроба верен клятве той.

(пер. А. Тарковского)

Как плоть возврата бытия,
Изведав смертный сон, желает,
Окровавленная моя
Душа иных времен желает.

Меджнун, от родины вдали,
В глухих краях чужой земли,
Своей смеющейся Лейли,
Слезами опьянен, желает.

Ища Ширин, из града в град
Бредет измученный Фархад;
Ее живительных наград,
Уже испепелен, желает.

Вамик, попавший наконец,
К своей Азра, в ее дворец,
Свободы ищет, как беглец,
Расторгнуть злой полон желает.

Пригож Юсуп, как божество,
В свое не веря торжество,
Зулейха смотрит на него,
Сдержать любовный стон желает.

Фраги недугом истомлен:
Объединителя племен
Прихода благостного он,
В Туркмению влюблен, желает.

Ищу спасенья

(пер. А. Тарковского)

Я — раб любви, гоклен с Атрека,
Властительницу чар ищу.
Наставника в пустыне века,
Успокоенья дар ищу.

Судьбою изгнанный сурово
Из-под родительского крова,
Лишенный края дорогого,
Я праздничный базар ищу.

Брат Абдулла — зеница ока —
Исчез. Мамед-Сапа далеко.
Я покровительства пророка,
Глотая слезный жар, ищу.

И сердце мечется, как птица,
И горько мне, и кровь мутится:
Не знаю, где мне притаиться,
Куда бежать? Мазар ищу.

Гулял я по лугам невинным,
Пел небесам, горам, долинам,
А ныне в логове змеином
Я звонкий свой дутар ищу.

Махтумкули в годину мщенья,
Как цепь, влачит свои мученья.
Ты где, Туркмения? Спасенья,
Приняв судьбы удар, ищу.

(пер. А. Тарковского)

Странники, взгляните на меня.
Кто еще, подобно мне томиться?
Мотыльки, любовники огня,
Кто из вас к блаженству не стремиться?

Ветер, ветер, ты в чужих краях
Пел в ушах, вздымал дорожный прах…
Есть ли в мире справедливый шах,
Где его счастливая столица?

Муж святой, ты видел горний рай,
Ты земной благословляешь край,
А по белу свету ходит бай.
Укажи, где нищете укрыться?

Дудку сделал я из тростника —
Ростовщик услышал должника.
Птицы вы мои! От ястребка
Разве может спрятаться синица?

Рыба, ты и лодка и гребец,
Синяя пучина твой дворец.
Есть ли в мире остров, где беглец
Вечных бедствий мог бы не страшиться?

Мир-завистник, ты, как время, стар,
Отнимаешь свой блаженный дар…
Есть ли на земле такой базар,
Где алмазы по грошу кошница?

В мире есть красавица одна,
Словно двухнедельная луна;
Родинка ее насурьмлена, —
Кто с моей избранницей сравнится?

На земле моя Менгли жила,
Обожгла мне сердце и ушла.
У меня в груди ее стрела.
Где она? Какой звезды царица?

Я скучаю по родным краям.
Ты гулял ли с нею по горам?
Дай мне весть — по прежнему ли там
Дождь идет, седой туман клубится?

За годами промелькнут года.
Новые возникнут города.
Кто мне скажет — будет ли тогда
По Корану человек молиться?

Народится новая луна —
Не навеки сгинула она.
Для ростовщика возведена,
Будет ли надежная темница?

Мало говорил Махтумкули, —
По глазам печаль его прочли.
Лебеди отеческой земли,
Иль не горько с вами разлучиться?

(пер. Г. Шенгели)

Вершины горные: туманы там и тут;
Морского ветра вой среди высот Гургена;
Когда промчится дождь, безумствуя ревут
Потоки мутные вспененных вод Гургена.

Леса густые — по берегам тростник;
Красавиц в серебре пестрит живой цветник;
Там серая овца, конь белый, черный бык,
Там буйвол есть и тур: обилен скот Гургена!

Там неров с майями тяжелые ряды;
Купцы, погонщики толпятся у воды;
И всюду высятся слоистые гряды
Неколебимых скал, — как бы оплот Гургена!

Джигиты шаль спешат вкруг стана затянуть
И с ловчим соколом в опасный скачут путь.
И ветру влажному лань подставляет грудь;
Оленьим зовом полн весь небосвод Гургена!

Махтумкули прошел немало разных стран,
Но в сердце никогда не чуял столько ран:
Вот пери нежная, колеблясь как джейран,
Отыскивает брод средь буйных вод Гургена!

Пришлось

(пер. Т. Стрешневой)

Любовь и море не имеют дна,
В безмерной страсти мне гореть пришлось.
Играет сердцем, как щепой волна,
Безумство волн мне одолеть пришлось.

Я спал. Был грозен пробужденья миг.
Любовь трудна, я это знал из книг.
Но глубины страданья не постиг,
За это муку мне терпеть пришлось.

Любовь, как вздох, как трепет ветерка,
Едва коснувшись — снова далека.
И все острей, и все светлей тоска,
О прошлом счастье мне скорбеть пришлось.

Как маленькое солнце твой зрачок,
Костер любви огнем меня обжег,
Я счастлив тем, что я любовь сберег,
Что мне ее запечатлеть пришлось.

Тебе вручен неоценимый дар.
Будь с хрупкой вазой бережным, гончар,
К ней тянет руки грубые базар.
Венцом любви тебе владеть пришлось.

Отравленного выпил я вина.
И только ты ценить меня вольна,
Я крепость строил — рухнула стена.
В свою же мне попасться сеть пришлось.

Махтумкули, по воле волн, плыви,
Нет берегов, страдалец, у любви,
Друзей на помощь больше не зови,
Рабом любви мне умереть пришлось.

(пер. М. Тарловского)

Вдаль сердцем рвусь — решимости в избытки,
Но крыльев нет, и как взлечу — не знаю,
Могу прочесть все книги я, все свитки,
Но много ль знаний получу — не знаю.

Мудрец не скажет: все мне в мире ясно,
Мы многое познать еще не властны.
Напиток знанья терпкий и прекрасный…
Тянусь рукой… Как рот смочу, — не знаю.

Я — взаперти, кто скажет, что снаружи.
Не знаю сам, что лучше и что хуже.
И с каждым днем мой кругозор все уже.
Где право выйти получу, — не знаю.

Не разберу я — холод или пламя?
Скрыт в сердце смысл, но за семью замками.
Кого на путь направлю я словами?
Зачем мой жребия я влачу, — не знаю.

Махтумкули, до бредней ветер падок.
Оставь ему весь этот беспорядок!
В пучине тайн трещит ладья догадок,
И руль ее зачем верчу, — не знаю!

Влюбленный скиталец

(пер. А. Тарковского)

Соль желаний всенародных,
Боль мечтаний полюбил я.
Розу лунную в небесном
Океане полюбил я.
Соловей — и шум и ссоры
В Гулистане полюбил я;
Водоверть косы тяжелой,
Как в дурмане, полюбил я;
Степь меня околдовала;
Путь скитаний полюбил я.

Гнал меня жестокий жребий
Через реки и долины,
Предо мною промелькнули
Горы Мекки и Медины,
Я блуждал в садах Эдема,
Видел призрачные крины,
И меня заполонили,
Привели в страну кручины.
Что мне делать? Сто печалей,
Сто страданий полюбил я.

Я один. В песках пустыни
Потонул мой взгляд. О, горе!
Для чего ты стрелы мечешь?
Ранен твой Фархад. О, горе!
Ты мне сердце истерзала.
В жилах — желчь и яд. О, горе!
Ослепленные надежды
По ветру летят. О, горе!
Так — рыдая — уголь жаркий
Заклинаний полюбил я.

Что за море предо мною?
Что за дикие утесы?
Догорающее тело
Жалят огненные осы.
Кто ты: голица? орлица?
Соловей среброголосый?
По семидесяти тысяч
Жалких пленных губят косы.
Киноварный шелк на тонком
Стройном стане полюбил я.

Приходи! Иль ты не видишь,
Как влюбленный раб томится,
Как меня в неволю манит
Черных кос твоих темница?
Неужели в злое время
Не должно мне счастье сниться?
Нищета впилась мне в душу,
тело точит огневица:
От руки твоей недоброй
Смерть в аркане полюбил я.

Милая меня отвергла:
Не желает на поруки
Взять полуживое сердце
У тюремщицы-разлуки.
Тяжело мне в ожиданье
Вздрагивать при каждом звуке
И ломать при встречах руки…
Злых бровей крутые луки
И ресницы злые — сотни
Стрел в колчане — полюбил я.

Так Махтумкули влюбленный
Стал добычею обманов.
Разнесли мою державу
Кони вражеских султанов.
Сто столиц в державе было,
Были тысячи духанов…
Я исчез, убитый милой,
Став золой, под землю канув,
Потому что слишком сильно
Цель скитаний полюбил я.

(А. Тарковский)

Довольно, сердце! Разомкни свой круг:
Я стражду в нем, как жалкий пленник в яме.
Жестокое, избавь меня от мук,
Не дай мне, сердце, изойти слезами.

Мой век промчался, как единый миг.
Я видел цель, но цели не достиг;
Был одинок — смутился и поник,
Обманутый тобою и мечтами.

И как слепой, склонив главу свою,
Поддерживал я ближнего, пою,
И стоны шлю в зенит и слезы лью,
Чуть белый свет забрезжит над степями.

Ты на дороге ждешь меня. Потом
С тобою мы извечный спор ведем,
И тяжко мне: я пьян твоим вином,
Я одинок, ты — что ни день — упрямей.

Но, может быть, иной понять готов
Беду мою и силу этих слов;
Мой голос прогремит среди холмов.
Суров Господь, и меч его — над нами.

Ни разума, ни глаз я не берег,
Желаниям препятствовать не мог,
И плачу я в сетях земных дорог,
А жизнь летит, как птица бьет крылами.

Бегу от гнета и горю в огне,
Я ликовал, служа твоей весне;
Был этот мир плохой опорой мне,
Остался я в пустыне с мертвецами.

Закрыв глаза, держал я путь в Иран;
Судьбой влекомый, я попал в Туран.
Трубит над миром вечный ураган,
Владеющий безумными сердцами.

Меня кружил и гнал великий страх,
Я золотом считал ничтожный прах,
Я видел гнет, я видел скорбь в домах,
Дела пустые были мне друзьями.

И жажду я, и тщетно жду дождя,
И пламенеет месяц, восходя:
Года летят, за днями дни ведя,
И я блуждаю, одержимый снами.

Мне кровь и желчь дают взамен питья
и тяжело мне бремя бытия.
Я полюбил — и стал Меджнуном я,
Красой Лейли опутан, как цепями.

Зовешь ты, сердце в Чин-Мачин, в Герат,
В подземный ад, где высится Сират…
А родинка чернеет, и горят,
Горят глаза под круглыми бровями.

Напрасно я чистосердечен был;
Погашен роком юношеский пыл.
А все-таки я зла не полюбил —
День истины мне светит мне и ночами.

Но в море справедливости мой плот
Не движется. Летит за годом год;
Как дервиш, раб Махтумкули бредет
К далекой тайне узкими путями.

Наивысшего подъема туркменская лирическая поэзия достигла в творчестве великого Махтумкули Фраги (Праги) (1733—1783). Любовь к Махтумкули туркменский народ передает из поколения в поколение.

В XIX в. известный венгерский путешественник и ученый А, Вамбери, побывав в Туркменистане, писал: «В высшей степени интересное и неизгладимое впечатление произвели на меня те минуты, когда мне случалось слышать бахши, поющего какую-нибудь из песен Махтумкули во время торжества или простой вечеринки... По мере того как ожесточался воспеваемый бой, певец и юные слушатели воодушевлялись все более и более.

Представлялось действительно романтическое зрелище: юные кочевники, тяжело дыша, ударяли оземь шапки и бешено вцеплялись в свои кудри, как бы вступая в бой с самими собой».

Туркмены издавна любили и умели ценить песни бахши, но страстное внимание и любовь к Махтумкули особые. В его стихах впервые с такой живостью, полнотой и сопричастностью отразилась трагедия жизни туркменского народа, его чаяния и думы, скорби и мечты.

Соловью — цветок любимый,

Мне, Фраги, — народ родимый.

Стих мой скромный, стих гонимый,

Правнук мой произнесет.

(«Певец». Перевод А. Тарковского)

Литературное наследие поэта составляют в основном песни и газели. Песни созданы в древней народной форме — каждая представляет собой произвольное количество четверостиший, объединенных рифмой по схеме: абаб — вввб — гггб и т. д.

В последнем четверостишии стоит, как правило, имя поэта или — иногда — его литературный псевдоним — Фраги, что значит Разлученный. Общий объем его поэзии не установлен, сохранилось приблизительно 16—18 тыс. строк, часть наследия погибла безвозвратно.

Махтумкули писал не только о народе и для народа, но и на языке народа. В его поэзии завершился процесс освоения арабо-персидской поэтики туркменской словесностью. Поэт доказал, вопреки господствовавшему в то время на Востоке мнению, что не только персидский и арабский, но и туркменский язык годен для высокой поэзии.

Отношение к Ирану у Махтумкули было двойственным: он ненавидел иранских завоевателей, в плену у которых пережил много тяжелых дней, но чтил властителей дум — великих иранских поэтов, у которых учился мастерству. Элементы чагатаизмов поэт вводил в свои стихи так умело и тактично, что они не затеняли особенностей туркменского языка; это было одной из причин, почему почти бесписьменный народ донес творчество Махтумкули до наших дней.

Махтумкули осознавал себя поэтом, отмеченным богом и посланным в мир служить людям. Образно эта мысль выражена в стихотворении «Откровение»:

Предстали мне, когда я в полночь лег,

Четыре всадника: «Вставай, — сказали. —

Мы знак дадим, когда настанет срок.

Внимай, смотри, запоминай», — сказали.

Из рук самого Мухаммада поэт принимает чашу, дарующую просветление:

И плоть мою на муки обрекли,

Я выпил все, что в чаше принесли;

Сгорел мой разум, я лежал в пыли...

«Мир — пред тобой. Иди взирай!» — сказали...

Открылись мне далекие края

И тайные движенья бытия.

Так я лежал, дыханье затая.

И, плюнув мне в лицо: «Вставай!» — сказали.

Открыл глаза и встал Махтумкули.

Какие думы чередою шли!

Потоки пены с губ моих текли.

«Теперь блуждай из края в край!» — сказали.

(Перевод А. Тарковского)

Мотив откровения, признания творчества чем-то близким ритуальному акту, выдержанный у Махтумкули в законах мусульманской традиции, был чрезвычайно распространен в восточной поэзии тех лет и в глазах народа придавал поэту особую духовную силу.

Почти все великие эпические сказители как бы посвящались в поэты божественным провидением, независимо от их желания и воли. Мечтой жизни поэта было видеть свой народ объединенным, забывшим вражду, свободным от иноземного ига:

Как плоть возврата бытия,

Изведав смертный сон, желает,

Окровавленная моя

Душа иных времен желает.

Фраги недугом истомлен:

Объединителя племен

Прихода благостного он,

В Туркмению влюблен, желает.

(«Желание». Перевод А. Тарковского)

Творчество Махтумкули проникнуто известным трагизмом. Часть критики склонна видеть в этом отголоски основной доктрины суфизма (а Махтумкули, как многие поэты своего времени, был суфием) — вечной оппозиции действительного мира, как царства зла, иллюзорности и несовершенства, и мира потустороннего — воплощения истинной реальности, справедливости и счастья.

У Махтумкули действительно встречаются строки: «Нам смерть шьет саваны, не упуская мига, мы все рабы, ее не свергнуть ига», «Червивый сплошь орех — вот мир ничтожный наш!», «Рай земной — бесплодное дерево», и т. д. Но видеть в них лишь отражение суфийской философии, значит во многом упрощать поэзию Махтумкули.

Трагичность его стихов — не только в доктрине суфизма, она в большой степени осложнена драматическими событиями его личной жизни (потеря возлюбленной, смерть сына) и усугублена судьбой туркменского народа в XVIII в. (племенная вражда, разрушительные и жестокие набеги из Ирана и Афганистана).

Сердце Фраги, ты сегодня в огне:

Павшие в битвах привиделись мне.

Горькую тризну в печальной стране

Песней надежд оглашать не пристало.

(«Не пристало». Перевод Ю. Валича)

Падение нравственности, душевное смятение, охватившее людей, забывших свое героическое прошлое, причиняли Фраги едва ли не большую боль, чем по-суфийски неизбежное отсутствие счастья на земле:

Муж обернулся трусом, рабы — мужами,

Лев обернулся мухой, а мухи — львами,

Темница стала домом, часы — веками...

Пред полчищами рока что делать мне?

(«Нашествие». Перевод А. Тарковского)

В отличие от суфия поэт принимает жизнь со всей ее трагедией и быстротечностью. Фраза: «О лекарь, ласковый Лукман, дай исцеление мне!» — просто риторическая фигура, а не моление мистика о спасении. Быстротечность жизни и несовершенство ее толкают поэта не к чаше вина — вечному забвению дервиша, а к неустанному труду на несовершенной земле:

Добро — не частый гость на этом свете:

Люби его и злу не уступай.

Махтумкули, ты не нашел лекарства

От злобы мира и его коварства.

Настанет срок — сойдешь в немое царство —

Ни дня, ни часа даром не теряй!

(«Наставление». Перевод А. Тарковского)

И хотя человек на земле «не вечен», он должен быть «справедливым и милосердным», утверждает поэт:

Мир — это крепость на земле, стирает время письмена.

В людской извечной кутерьме всему потеряна цена.

Где, торжествуя, жизнь цвела — пустыня мертвая видна,

Следов кочевий не найдешь — не вечен ты, не вечен ты!

Разлука — это злой недуг, беда тому, кто разлучен.

Будь справедлив и милосерд, пока ты молод и силен.

И жизнь засветится твоя, как будто ты огнем зажжен.

Как факел, светом изойдешь — не вечен ты, не вечен ты!

(«Не вечен ты». Перевод А. Тарковского)

Творчество Махтумкули богато и многогранно. Оно охватывает различные стороны жизни туркменского общества. Его песни — это как бы энциклопедия жизни народа. В них отражены исторические события, быт, нравы, законы, культурные традиции туркмен.

Важна роль Махтумкули в туркменской литературе. Писатели последующих поколений осваивали, продолжали и развивали его традиции. Поэзия великого туркмена оказала определенное воздействие на творчество лучших каракалпакских поэтов XIX в. и узбекских народных шаиров.

История всемирной литературы: в 9 томах / Под редакцией И.С. Брагинского и других - М., 1983-1984 гг.

Биография

Махтумкули родился в селении Хаджи-Говшан в долине реки Атрек с притоками Сумбар и Чендырь в Туркмении, в предгорьях Копетдага , где жили туркмены племени гёклен . Семья Махтумкули принадлежала к колену кышык рода геркез , ответвления племени гёклен - оседлого земледельческого племени, состоявшего в вассальном подчинении у персидских владетелей.

В зрелом возрасте поэт избрал себе псевдоним Фраги (разлучённый). В конце каждого стихотворения он помещал этот псевдоним, иногда подлинное имя, словно обращаясь к самому себе. Это было в традиции поэзии его времени.

В 1754 году Махтумкули отправился в Бухару , где поступил в знаменитое медресе Кокельташ, где также проучился один год. Там он подружился с туркменом из Сирии по имени Нури-Казым ибн Бахар, высокообразованным человеком, носившим духовный титул мавлана .

Вместе с Нури-Казымом Махтумкули отправился путешествовать по территориям нынешних Узбекистана , Казахстана , Таджикистана , они пересекли Афганистан и добрались до северной Индии .

Махтумкули в значительной мере изменил туркменский поэтический язык, сблизив его с народной речью. Он также отказался от арабо-персидской метрики, традиционной для туркменской литературы, заменил её силлабической системой .

Память

Памятники

В разных городах мира установлены памятники Махтумкули. Наибольшее количество скульптур находится в городах Туркмении и стран бывшего СССР (Киев , Астрахань , Хива), а так же в Иране и Турции .

Топонимика

Махтумкулийский этрап - этрап в Балканском велаяте Туркмении .
Махтумкули - зоны газонефтяного месторождения Туркмениистана .
Именем Махтумкули названы улицы Ашхабада , Астаны , Карши , Ташкента , Туркменбашы , Ургенча и ещё ряда менее крупных городов Туркмении и других стран бывшего СССР .

Учреждения и организации

Именем туркменского поэта Махтумкули названы:

Институт языка и литературы имени Махтумкули (туркм. Magtymguly adyndaky Dil we Edebiýat Instituty).
Национальный музыкально-драматический театр им. Махтумкули в Ашхабаде.
Туркменский театр оперы и балета имени Махтумкули в Ашхабаде.
Библиотека имени Махтумкули в Киеве .

Другое

В нумизматике

Махтумкули в нумизматике

Туркменский манат

Переводы на русский язык

«Махтумкули. Избранное». Москва. Издательство «Художественная литература» . 1983 год. 414 с. Переводы Георгия Шенгели , Арсения Тарковского , Наума Гребнева , Юлии Нейман , Александра Ревича , Анатолия Старостина , Ю. Валича, Т. Стрешневой.
«Махтумкули». Издательство «Советский писатель» , Б. П., Ленинградское отд. 1984 год. 384 с. Переводы Г. Шенгели, А. Тарковского, Н. Гребнева, Ю. Нейман, А. Ревича, А. Старостина, Ю. Валича.
«Слышу голос друга. Страницы туркменской поэзии». Ашхабад. Издательство «Туркменистан». 1985 год. Перевод Н. Гребнева.
Переводы на английский язык профессора Юсуп Азмуна (Великобритания)

Напишите отзыв о статье "Махтумкули"

Литература

Краткая литературная энциклопедия, М., 1972.
Предисловие А. Зырина и М. Овезгельдыева к изданию Махтумкули, Стихотворения, Советский писатель, Ленинградское отделение, 1984
Нуры Байрамов «Долгая дорога», Ашхабад, «Магарыф», 1986. В составе сборника повесть «Долгая дорога» (перевод Михаила Гребнева) о Махтумкули.
[Симашко, Морис Давыдович] «Повести красных песков», Алма-Ата, «Жазушы», 1966. В составе сборника повесть «Искушение Фраги» о Махтумкули.

Примечания

Ссылки

Отрывок, характеризующий Махтумкули

– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…

В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.

МАХТУМКУЛИ (лит. имя Фраги; бл. 1733, аул Юзван Кала - 80-е pp. XVIII ст., Ак-Токай) - туркменский поэт и мыслитель.

Единственным источником биографических сведений о жизни Махтумкули есть его собственные стихи и народные предания. Достоверных письменных материалов не сохранилось вследствие войн, межплеменных раздоров и пожаров. Махтумкули родился ок. 1733 г. в ауле Юзван Кала (ныне поселок Гйоркез Каракалинського района) в юго-западной части Туркменистана. Родился он в семье известного в свое время поэта-шахира Довлета Мамеда, автора многих газелей, песен, поэм, сохранились до наших дней (например, большая поэма «Свободное усовіщування», подписанная псевдонимом Вагиз Азади). Начало жизни Махтумкули приходится на те времена, когда иранский шах Надир (туркмен по происхождению) закончил свои завоевательные походы, и туркменские племена и роды, объединенные в борьбе против захватчика, снова начали жить в раздоре и междоусобицах. Поэт получил хорошее образование, окончив в Хиве медресе Шіргазі, продолжив обучение в медресе Идрис-Баба (в ауле Кызыл-Яяк, сейчас Чарджоуський район) и в медресе Кокельташ в Бухаре. Он много путешествовал, побывал в Иране, Афганистане, Азербайджане.

Вернувшись на родину, поэт занялся своим небольшим хозяйством, был учителем, мастером ювелирных изделий,- научился этому ремеслу еще во время пребывания в Хиве. Но главным его занятием, разумеется, была поэзия. К большому сожалению, до наших дней не сохранились рукописи Махтумкули, и литературоведам и историкам приходится пользоваться уже спискам его произведений, списками неполными, искаженными. Именно это усложняет написание подробного жизнеописания поэта. Обстоятельства и год смерти Махтумкули пока также не ясны. Народная память относит эту дату на конец XVIII века.

Однако известная могила, где похоронен великий туркменский поэт,- в городке Ак-Токай в северном Хорасане. Он похоронен рядом с отцом в мавзолее, что носит имя Довлета Мамеда Азади. Этот мавзолей стал местом поклонения всех туркмен.

Необходимы определенные комментарии к стихов Махтумкули, непростых философских сочинений, написанных более двух столетий назад поэтическим языком, которая весьма отлична от сегодняшней не только лексикой, но и самим мировосприятием, для которого не свойственны были объективируемы представление о время. историчность, последовательность событий. В поэзии Востока на первое место ставилась иерархия ценностей, что приводило к дидактики, а орнаментальнші стиль и символичность образов были призваны утверждать эту иерархию как духовный ориентир. Высшей ценностью считались чистота духовной жизни и справедливость, в сравнении с которыми роскошь, власть, плотские наслаждения - ничто. Человека необходимо возвысить над всем преходящим, греховным, напомнив ей, что она - творение Аллаха. И поэт в связи с этим прежде всего - воспитатель, большой моралист в положительном смысле этого слова. И неудивительно, еще во всем творчестве М. очень заметна морализаторская тенденция. Феодальная человек была полностью подчинена універсаліям ислама, которые формировали его мировоззрение. Согласно земного общественного строя, который был бы отражен в сфер: идеального, где человеческая личность обретала гармонию как некое восполнение земной свое: неполноценности и унижения достоинства, она получала и духовную самость перед Аллахом в потустороннем мире:

Мир коварен. Дни летят.

Вечность - там, здесь - забвение.

И растрачивается жизнь -

Каждый где-то чего-то ищет.

Долгое время, жизнь - как миг,

Нам его не остановит.

Лебедь высоко летит -

Синее озеро ищет.

Помни, Махтумкули,

Что ты гость на этой земле.

Не живи в кабале -

Сердце мечту пусть ищет.

(«Родину пусть ищет». пер. П. Мовчана

Махтумкули, как каждый поэт Востока, постоянно оперирует пятью эмоциональными и морально-этическим): категориям-состояний: радость, гнев, желание, страх, горе. Последовательность этих состояний разная, разная нагрузка и разная оценка, которую дает им поэт Радость может быть и положительной, и отрицательной, за ней может (в сюжете стихотворения) идти горе или гнев, а страх может перечеркнуть желание..

Но, независимо от вариаций этих пяти эмоций, они являются главными, так сказать, действующими лицами в поэзии Востока вообще и конкретно в отдельных произведениях Махтумкули. Надо также учитывать, что поэт опирался не только на творческо-стилистические каноны, существующие традиции стихосложения, но и на определенные философские системы и исламские доктрины, которые были созданные в результате синтеза главных религий Востока: иудаизма, буддизма и христианства.

Известно, что Махтумкули был суфием. А суфизм перенял от буддизма учение о три эры, через которые проходит «Закон», или вероучения. Все три этапа - от первого «Истинного закона», когда учение пылает в душах верующих, через второй, что называется «Подобия закона», в котором учение становится ортодоксальным, и вплоть до эры «Конца закона», конца всего истинного,- с зобразилися в творчестве Махтумкули. Поэт шел от непоколебимой веры в Истину («Закон») к бороть-5и с подменой закона и полного осуждения эпохи «Конца закона»: «Не могу я поймут, неужели это конец возраста?»

На формирование философских взглядов Махтумкули, бесспорно, оказал влияние теософия суфизма - религиоВНО-мистического течения, что возникла на пороге IX вв. Суфійство интересное было тем, отмечал академик А. Крымский, что оно выступало не как религия, а как житейский аскетизм, светская монашество, монашество без пребывания в монастыре,- то есть как самая выгодная для того времени форма жизни. Суфійство жестоко преследовались, многие из его последователей были казнены. Почти все выдающиеся поэты Востока, в частности Саади, Джами, Санаи, Аттар, Гафиз, Руми, Низами, Навои, были связаны с идеями суфизма и исповедовали их. Поскольку суфизм исходит не из идеи рационального постижения и умственного постижения абсолюта, а из экстатического слияния с ним, то главным символом суфийской поэзии становится идея любви. Именно поэтому для нее характерен метафорический состояние познания мира и человека в нем, именно поэтому поэзия основывается на символах, метафорах, аллегориях, откровениях и интуиции.

Для обоснования своих идей поэты через ущемление вынуждены были прибегать к условно-аллегорической терминологии эротического характера, была спасением для всех вольнодумцев и атеистов, которые проповедовали взгляды, несовместимые с официальной моралью теократической системы. В символике суфійства «любимая», «брат», «милый» означают «Бог»; «вино», «расцветший сад», «пиршество» - это все мистические порывы души к Всевышнему; «свидание» же - слияние с ним. «Поэт лирически скучает, почему в его милой милой такое жестокое и холодное сердце, почему она не обращает внимания на того, кто ее искренне любит, а на самом деле,- пишет А. Крымский,- это аскет-подвижник стонет, почему так долго не находит на него мистическое внушения от Бога и экстаз». Главной установкой суфійства было жизни ради будущего идеальной жизни, потому что этот, физический мир есть только миражом, иллюзией, и каждый, кто стал на путь (таріката) суфійства, должен пройти под руководством пира (муршида) три главные стадии на длинном пути, на котором есть семь этапов-стоянок (макам). И прохождение по этим стадиях-ступенях и этапах является обязательным. Дойти до последнего этапа (сначала аннигиляции в абсолюте, далее достояние Вечности способом слияния с абсолютом и растворения в нем) смогут лишь те, кто сумел отречься от своего «я» и погрузиться в океан абсолюта. В поэзии М. четко прослеживаются все эти этапы.

Махтумкули нигде прямо называет имени своего духовного наставника, хотя, по древним обычаям, стать на путь дервішизму без учителя считалось делом греховным. В одном из стихотворений («Душа во сне принес») Махтумкули упоминает имя основателя дервишскую ордена Б. Накшбенди, который за основу взял учение неукоснительное соблюдение требования факр (добровольного убожества).

Накшбенди и стал для Махтумкули образцу, духовным ориентиром, ведь именно он утверждал, что важнейшей задачей человека является служение своему ближнему; человек должен жить так, как будто она все время в одиночестве со всем миром. Уединение на людях, странствие на родине, внешне с людьми, внутренне с Богом,- все эти предписания были усвоены Махтумкули и вошли, можно сказать, в плоть и кровь поэта.

Он стремился постичь изменчивый мир и мыслью, и душевным самозаглибленням. И иногда спокойная созерцательность Махтумкули взрывается изнутри от невтоленої жажды идеала. Поэт констатирует драматическую невозможность постичь бытие в гармонии и целостности. Здесь заметное контрастное различие между теософскими постулатами и чисто человеческими соображениями и возможностями. Жажда идеала («Дай дождя, дождя, царю мой») - неутолимая, и именно через это утверждается универсализм творческой индивидуальности. Поэт чувствует себя демиургом. Творческая воля раскрепощает душу, дает ощущение жизненной полноты, полноты свободы: Махтумкули сумел обогатить свои произведения широким раВНОобразием содержания, воспроизвести самые раВНОобразные явления жизни, всесторонне осветить его, насытить беспредметную, казалось бы, лирику безграничным количеством деталей. Форма его стихов совершенная, их музыкальность обусловлена широким применением раВНОобразных повторов, в частности мастерским владением редифу, воспроизвести который в переводах почти невозможно, потому что по древним правилам поэтики редиф должен естественно возникать из всей строки, а не быть искусственно привитым. Редиф усиливает мелодию стиха. Это требует высокого мастерства, тем более, что довольно часто рима состояла из омонимов, слов, которые должны были не менее трех отличных значений. Поэт наполнил древние классические формы глубоким смыслом. Жизнь и значения литературного произведения для Махтумкули - не в форме, как считали большинство поэтов Востока, а в глубине его содержания. Махтумкули использовал, как никто другой из его предшественников, разработанную персидской и арабской литературой віршову технику для своего родного языка, не отказываясь также и от народных форм, обогащая туркменскую поэзию не только формовиразами, но и различными арабскими и персидскими понятиями. Он внес в поэзию мощная струя волевого, императивного начала, поднося поэзию от созерцательного алегоризму до уровня бурных личных пристрастий. В этом смысле его поэзия - новаторская, индивидуальная, ведь исходит из собственного опыта, из своего поэтического «я», что непременно присутствует в каждом стихотворении, заменено собственным именем и мирским именем суфия - Фраги, что означает: «печальный», «разведен», «устранен». Субъективность мнений, драматизм личной судьбы пронизывают произведения М. и свидетельствуют о могущественной индивидуализированность сознания поэта. Поэтика Махтумкули встала из фольклорной стихии, сохранив и песенную вольность, и ритмико-интонационную раскованность, синтезировав в единое целое и непосредственные жизненные впечатления, и народную символику, и книжные сентенции. Махтумкули перенял от бахши простоту высказывания, песенную легкость, иронию и сарказм.

Здесь уместно сопоставить начало творческого пути Махтумкули с традиционными заспівами манасчі и бахши. Исполнители героического эпоса «Манас», например, единодушно утверждают, что выбрали свою профессию не по своей воле, а потому, что им во сне явился Манас и велел воспевать его подвиги. Манасчі и бахши одержимы песней, и здесь слышны отголоски прошлого, когда древний озан или бахши был не только оспівувачем, но и шаманом, заклиначем, как мудрый Кур-угол-ата.

А вот как описывает Махтумкули начало своего творчества в одном из своих стихотворений: «в Полночь явились мне четыре всадника». Он говорит, по нему во сне явились пророки и святые, которые благословили его, преподнесли в чаше напиток, благодаря которому поэт начал проникать во все глубины мира. Они таким образом дали ему творческий дар, позволивший поэту постигать суть вещей и увещевать людей на правильный путь. Здесь повторяется история манасчі, лишь с тем отличием, что у Махтумкули ощутимое мусульманское окраску и вдохновляют его не легендарные батыры, а мусульманские святые.

Махтумкули - наследник литературной и народных фольклорных традиций. Многие его стихи имеют автобиографический характер, хотя, за отсутствием сведений, касающихся жизненного пути поэта, трудно определить, какие именно мотив» и образы вызваны реальными событиями его жизни, а какие являются поэтическим вымыслом. Так же трудно определить, зная о органическую связь творчества поэта с фольклором, какие именно пословицы и поговорки заимствованы им, а которые. наоборот, вошли в народную казну из произведений поэта. Своеобразная манера письма Махтумкули, склонного к преувеличениям, смысловых парадоксов, когда поэт легко перепрыгивает с лирической темы на жанровую или с острых бытовых, социальных картин переходит к широким философским обобщениям, привлекая для развития темы при-клади-цитаты из классической литературы, с туркменской истории, из родных песен,- в отличие от предшественников, которые писали малопонятной для народа старой книжном языке (тюрку), прибегая к архаическому орфографии, транскрипции, которая была не свойственна для живого звучания туркменского языка.

Большая заслуга Махтумкули в деле преобразования поэтического языка, в реформировании письменного туркменского языка. Художественная речь Махтумкули стала для туркменских поэтов образцом и нормой при творении литературного стиля, действенным средством в деле объединения туркменских племен, в их борьбе за единство и национальную независимость.

Содержание поэзии Махтумкули может остаться только на поверхности, если не пользоваться настоящим ключом к его поэтики, поэтики постоянного двойного смысла, игры слов, применение условного словарь для выражения состояний сознания и космических явлений. Любовный состояние становится как материальной матрицей, что порождает духовные явления, мощность сознания и силу бессмертия Здесь не просто любовное - символ духовного, ибо в самой практике первое становится вторым, это - стремление человеческого духа слиться с желанным идеалом. Любовь имеет для Махтумкули исключительное значение как необходимая и неизменная предпосылка совершенствования всего сущего, совершенствование сердца и мира. Поэт стремится к идеалу, и образцом высоко: человеческой сущности становятся для него и сказочные герои, и «книжные» халифы, и великие мужи мира: Рустем, Искандер, Али, Фархад, Накшбенди, Човдур-хан...

Человек для Махтумкули является формой, способной где безграничного самосовершенствования, форме, что может вместить всю полноту абсолютного содержания. Махтумкули, как и многие поэты Востока, чувствовал, что в недрах самого мира - истина идеального устремления, поэтому внешность любимой будто отражает внутреннюю сущность абсолютной красоты. Но это истина не застывшей данности, а истина становления и развития человеческого духа. И поэт находит пути к совершенному синтезу, к образу любимого Менгли, где скрещеная земное и небесное, как в дантівській Беатриче. Поэтому и отсутствуют в ее образе индивидуальные черты; все - общее, воображаемое, стереотипное. Рисунок отсутствует, а взамен возникает молитвенное предсказания идеала, путь к которому лежит через последовательное самосовершенствование, через промежуточные ступени очищения и восхождения души, через любовь. Образ Менгли, как и большинство ключевых образов в поэзии Махтумкули, неоднозначен; он будет нам понятен лишь при предпосылке полного отражение внутренней красоты во внешнюю. Внешняя красота - не оболочка, а выведена наружу внутренняя гармония, которой не взять силой, которой можно достичь только любовью. Любовь непременно сопровождается страданием, ведь человек именно в любви избавляется от своей самости. Любовь имеет свой смысл в преодолении эгоизма и признании не только за собой, а за другими, абсолютного значения. В любви человек становится ближе к истине, до всех других, в ней преодолевается пропасть между «я» и «ты». До прямых формулировок этих постулатов Махтумкули нигде не доходит, они будто зашифрованы для посвященных, защищены поэтическими образами от религиоВНОй ортодоксии.

Украинский язык отдельные стихи Махтумкули перевели П. Тычина, В. Сосюра, М. Рыльский, Л. Первомайский, В. Бычко.

Не пристало

(пер. Ю. Валича)

Доблестный перед грозой не дрожит.
Станет героем не каждый джигит.
Пятится рак. От ползет - не бежит.
Дом свой родной забывать не пристало.

Знай - благотворно познанья вино, -
Мертвым сулить исцеленье смешно.
Ворону жить семь столетий дано.
Времени ход нарушать не пристало.

Не побоишься тернистых дорог -
Двери отворятся в горний чертог.
Рекам, что слились в единый поток,
Мертвых пустынь орошать не пристало.

Сердце Фраги, ты сегодня в огне:
Павшие в битвах привиделись мне.
Горькую тризну в печальной стране
Песней надежд оглашать не пристало.
* * *

Горы в тумане

(пер. А Тарковского)

Вершины гор в тумане млечном,
Они нам не видны зимой.
Не следует о муже встречном
Судить по внешности одной.

Тот прочь ушел, другой садится.
Над недостойным люд глумится.
Огонь любовный разгорится -
Таится тот, кричит иной.

А предо мною на просторе
Моих надежд играло море!..
Джигит и в нищете и в горе
Идет дорогою прямой.

Стесняет буйного одежда.
Пленен пороками невежда.
Трусливого живит надежда
За крепкой спрятаться стеной.

И кто Махтумкули осудит
За то, что он не позабудет,
Что правде слово дал и будет
До гроба верен клятве той.

(пер. А. Тарковского)

Как плоть возврата бытия,
Изведав смертный сон, желает,
Окровавленная моя
Душа иных времен желает.

Меджнун, от родины вдали,
В глухих краях чужой земли,
Своей смеющейся Лейли,
Слезами опьянен, желает.

Ища Ширин, из града в град
Бредет измученный Фархад;
Ее живительных наград,
Уже испепелен, желает.

Вамик, попавший наконец,
К своей Азра, в ее дворец,
Свободы ищет, как беглец,
Расторгнуть злой полон желает.

Пригож Юсуп, как божество,
В свое не веря торжество,
Зулейха смотрит на него,
Сдержать любовный стон желает.

Фраги недугом истомлен:
Объединителя племен
Прихода благостного он,
В Туркмению влюблен, желает.

Ищу спасенья

(пер. А. Тарковского)

Я - раб любви, гоклен с Атрека,
Властительницу чар ищу.
Наставника в пустыне века,
Успокоенья дар ищу.

Судьбою изгнанный сурово
Из-под родительского крова,
Лишенный края дорогого,
Я праздничный базар ищу.

Брат Абдулла - зеница ока -
Исчез. Мамед-Сапа далеко.
Я покровительства пророка,
Глотая слезный жар, ищу.

И сердце мечется, как птица,
И горько мне, и кровь мутится:
Не знаю, где мне притаиться,
Куда бежать? Мазар ищу.

Гулял я по лугам невинным,
Пел небесам, горам, долинам,
А ныне в логове змеином
Я звонкий свой дутар ищу.

Махтумкули в годину мщенья,
Как цепь, влачит свои мученья.
Ты где, Туркмения? Спасенья,
Приняв судьбы удар, ищу.

(пер. А. Тарковского)

Ветер, ветер, ты в чужих краях
Пел в ушах, вздымал дорожный прах...
Есть ли в мире справедливый шах,
Где его счастливая столица?

Дудку сделал я из тростника -
Ростовщик услышал должника.
Птицы вы мои! От ястребка
Разве может спрятаться синица?

Мир-завистник, ты, как время, стар,
Отнимаешь свой блаженный дар...
Есть ли на земле такой базар,
Где алмазы по грошу кошница?

В мире есть красавица одна,
Словно двухнедельная луна;
Родинка ее насурьмлена, -
Кто с моей избранницей сравнится?

На земле моя Менгли жила,
Обожгла мне сердце и ушла.
У меня в груди ее стрела.
Где она? Какой звезды царица?

Я скучаю по родным краям.
Ты гулял ли с нею по горам?
Дай мне весть - по прежнему ли там
Дождь идет, седой туман клубится?

За годами промелькнут года.
Новые возникнут города.
Кто мне скажет - будет ли тогда
По Корану человек молиться?

Народится новая луна -
Не навеки сгинула она.
Для ростовщика возведена,
Будет ли надежная темница?

Мало говорил Махтумкули, -
По глазам печаль его прочли.
Лебеди отеческой земли,
Иль не горько с вами разлучиться?

(пер. Г. Шенгели)

Леса густые - по берегам тростник;
Красавиц в серебре пестрит живой цветник;
Там серая овца, конь белый, черный бык,
Там буйвол есть и тур: обилен скот Гургена!

Там неров с майями тяжелые ряды;
Купцы, погонщики толпятся у воды;
И всюду высятся слоистые гряды
Неколебимых скал, - как бы оплот Гургена!

Пришлось

(пер. Т. Стрешневой)

Любовь, как вздох, как трепет ветерка,
Едва коснувшись - снова далека.
И все острей, и все светлей тоска,
О прошлом счастье мне скорбеть пришлось.

Отравленного выпил я вина.
И только ты ценить меня вольна,
Я крепость строил - рухнула стена.
В свою же мне попасться сеть пришлось.

(пер. М. Тарловского)

Вдаль сердцем рвусь - решимости в избытки,
Но крыльев нет, и как взлечу - не знаю,
Могу прочесть все книги я, все свитки,
Но много ль знаний получу - не знаю.

Мудрец не скажет: все мне в мире ясно,
Мы многое познать еще не властны.
Напиток знанья терпкий и прекрасный...
Тянусь рукой... Как рот смочу, - не знаю.

Я - взаперти, кто скажет, что снаружи.
Не знаю сам, что лучше и что хуже.
И с каждым днем мой кругозор все уже.
Где право выйти получу, - не знаю.

Не разберу я - холод или пламя?
Скрыт в сердце смысл, но за семью замками.
Кого на путь направлю я словами?
Зачем мой жребия я влачу, - не знаю.

Махтумкули, до бредней ветер падок.
Оставь ему весь этот беспорядок!
В пучине тайн трещит ладья догадок,
И руль ее зачем верчу, - не знаю!

Влюбленный скиталец

(пер. А. Тарковского)

Соль желаний всенародных,
Боль мечтаний полюбил я.
Розу лунную в небесном
Океане полюбил я.
Соловей - и шум и ссоры
В Гулистане полюбил я;
Водоверть косы тяжелой,
Как в дурмане, полюбил я;
Степь меня околдовала;
Путь скитаний полюбил я.

Я один. В песках пустыни
Потонул мой взгляд. О, горе!
Для чего ты стрелы мечешь?
Ранен твой Фархад. О, горе!
Ты мне сердце истерзала.
В жилах - желчь и яд. О, горе!
Ослепленные надежды
По ветру летят. О, горе!
Так - рыдая - уголь жаркий
Заклинаний полюбил я.

Милая меня отвергла:
Не желает на поруки
Взять полуживое сердце
У тюремщицы-разлуки.
Тяжело мне в ожиданье
Вздрагивать при каждом звуке
И ломать при встречах руки...
Злых бровей крутые луки
И ресницы злые - сотни
Стрел в колчане - полюбил я.

Так Махтумкули влюбленный
Стал добычею обманов.
Разнесли мою державу
Кони вражеских султанов.
Сто столиц в державе было,
Были тысячи духанов...
Я исчез, убитый милой,
Став золой, под землю канув,
Потому что слишком сильно
Цель скитаний полюбил я.

(А. Тарковский)

Мой век промчался, как единый миг.
Я видел цель, но цели не достиг;
Был одинок - смутился и поник,
Обманутый тобою и мечтами.

Ты на дороге ждешь меня. Потом
С тобою мы извечный спор ведем,
И тяжко мне: я пьян твоим вином,
Я одинок, ты - что ни день - упрямей.

Но, может быть, иной понять готов
Беду мою и силу этих слов;
Мой голос прогремит среди холмов.
Суров Господь, и меч его - над нами.

Мне кровь и желчь дают взамен питья
и тяжело мне бремя бытия.
Я полюбил - и стал Меджнуном я,
Красой Лейли опутан, как цепями.

Зовешь ты, сердце в Чин-Мачин, в Герат,
В подземный ад, где высится Сират...
А родинка чернеет, и горят,
Горят глаза под круглыми бровями.

Напрасно я чистосердечен был;
Погашен роком юношеский пыл.
А все-таки я зла не полюбил -
День истины мне светит мне и ночами.